Венецианский банкир. «Венецианский купец»

Пьесу "Венецианский купец" московская сцена не видала давно. После нынешней премьеры это кажется странным: авторы новейшего шоу по мотивам Шекспира растолковали, насколько сегодня актуален классический сюжет про антисемитизм и выяснение отношений на почве невыплаченных долгов.

В соответствии с железными законами масскульта актуальность педалируется в спектакле изо всех постановочно-оформительских сил. Деловые венецианцы дефилируют по сцене в кожаных штанах и обсуждают свои проблемы посредством мобильной вязи, слуги наряжены как типичные бандиты-телохранители из "нового русского кино", денежные расчеты ведутся в долларовом эквиваленте, а Шейлок оказывается банкиром, коротающим вечера в офисном кресле, поставленном меж двух несгораемых сейфов.

Самое занятное в "Венецианском купце" - сценография, придуманная модным дизайнером Андреем Шаровым. На авансцене плещется мутная зеленоватая вода; поднятый над ней помост, где разыгрывается действие, расчерчен на шахматные клетки; по помосту катаются чудовищные футбольные мячи полутораметрового диаметра, сбоку громоздится обнесенный строительными лесами монструозный остов поясной скульптуры, в полости которого теснятся Шейлоковы сейфы, а сверху загорают какие-то невнятные девицы в бикини. Смысла во всех этих наворотах - чуть, но выглядит конструкция вполне эффектно.

Впрочем, любоваться плодами шаровского воображения можно минут пятнадцать, потом становится скучно. Ритм спектакля постоянно сбивается, действие буксует, распадаясь на череду эстрадных реприз, в которых то пародируется популярный видеоклип, то назойливо обыгрывается эстетика телешоу (для пущей убедительности на сцене топчутся два "телеоператора" с камерами). Логично, что король театрального кича Житинкин берет свое там, где видит свое, - т. е. главным образом в телевизоре. Однако премьерная постановка, по замыслу авторов, должна не только развлекать, но и взывать к нашей гражданской совести. И если за яркую комедийную упаковку отвечают Житинкин и Шаров, то весь груз моральных проблем шекспировской пьесы ложится на плечи Михаила Козакова, для которого роль венецианского купца - безусловный бенефис.
Превращением униженного и оскорбленного Шейлока из комического злодея в трагическую фигуру никого не удивишь - эту нехитрую процедуру освоили еще романтики. Но Житинкин и Козаков пошли дальше. Изменение социального статуса самым кардинальным образом отразилось как на внешнем облике Шейлока, так и на его манерах: солидный банкир может вести себя куда более решительно, чем жалкий старик процентщик. В трактовке Козакова ростовщик становится прежде всего суровым обличителем антисемитизма. Иные монологи украшены столь патетическими обертонами, что мнится, будто актер перепутал театр с Государственной думой, где угнездилось немало его идейных оппонентов.

К слову по части соединения пафоса с балаганом Житинкин вышеозначенным оппонентам не уступает. Особенно впечатляет финал. Судебная тяжба Шейлока проиграна, наступил праздник жизни, и три счастливые пары, посрамившие венецианского банкира, отправляются заниматься любовными утехами. Что же дальше? Гаснут софиты, и на сцену натурально, выносят зажженное семисвечие.

Олег Зинцов